Вещи и коллекционеры: где провести грань между коллекционированием и удержанием
Журналист Мария Бессмертная — о том, почему минималисты и максималисты на самом деле мало чем отличаются друг от друга
Философ и социолог Жан Бодрийяр в своей книге «Система вещей», написанной в середине прошлого века, подчёркивал, что у любой вещи есть две функции: первая — быть использованной (например, он упомянул холодильник, который охлаждает, — и слава Богу), а вторая — быть обладаемой. Именно вторая функция, по Бодрийяру, и превращает человека, который вчера спокойно собирал себе новый холодильник или машину, в коллекционера — сущность нервную и, возможно, даже взвинченную, всегда находящуюся в состоянии охоты, в вечном поиске новой «вещи».
«Обладание какой бы то ни было вещью несет человеку одновременно удовлетворение и разочарование: за ней бесконечно проглядывает целая серия», — писал он. У таких людей за первым холодильником, машиной, статуэткой, маркой или предметом искусства всегда последует ещё один холодильник, ещё одна машина, ещё одна статуэтка. Зависимость эта вырабатывается быстро и, как показывает история великих коллекций и великих собирателей, остается с пациентом на всю жизнь. Она претерпевает разные стадии, уходит в ремиссию, вспыхивает с новой силой, но не покидает навсегда — она среди шрамов.
На протяжении всей истории коллекционирования многие пытались проанализировать, что становится возбудителем этой «болезни». Некоторые считают, что коллекционирование — это сублимация (историк искусства Морис Реймс писал, что «коллекционирование — это своеобразная игра страстей»), другие — фетишизм, некоторые видят корень в простой тщеславии, более деликатные исследователи указывают на неосознанную общественную ценность коллекций. Так предмет нашего разговора, дожив до XXI века, оказался в сложном положении. С одной стороны, принципиальная ценность серьезных коллекций (не только искусства, но в первую очередь именно их) не вызывает никаких сомнений. Это то, что называется просто-напросто основой европейской цивилизации.
Любой музей — это коллекция, в которой, помимо личных обессравий её составителей, есть, например, понимание исторического процесса, а значит, человеческая память. Потому что без музеев человеческой памяти не существует. А любая уважающая себя коллекция, конечно, стремится именно туда — за стекло хорошего качества, — и чтобы имя её владельца гордилось рядом. Чтобы его потомки, приведя умную девушку на свидание в музей, говорили мимоходом: «Да, это мой дедушка собирал».
С другой стороны, будем честны, не каждая коллекция имеет шансы дожить до своего звездного часа — не все папины альбомы с марками достойны Метрополитен-музея. Или, например, не всякая коллекция подружкиных лодочек переживёт хотя бы ближайшие полвека. Да и сам ты, ярый любитель ярмарок современного искусства, обладатель десятка работ молодых художников, купленных по зову сердца и после третьего бокала на вернисаже, вряд ли станешь новым Третьяковым, несмотря на то, что слово «коллекция» произносишь гордо.
О коллекциях пожизненно даже не говорим, хотя вот замечательный режиссёр Дэвид Линч всю жизнь собирал мёртвых мух и использованные жвачки (засохшие напоминают ему главной мозг) — и ничего. И такой подход к организации пространства и жизни вокруг себя сейчас часто (и скажем сразу, довольно обидно) порицается. Тем более что люди, склонные к минимализму — и в потреблении особенно, — к XXI веку подошли практически в ранге «святых»: у них дома, конечно, стоит только первый бодрийяровский холодильник, исключительно охлаждающий.
В общественном сознании слова «минимализм» и «минималист» вообще всегда были окружены флером недосягаемого совершенства. «Краткость — сестра таланта», — писал брату Антон Павлович Чехов, и попробуй повтори: великий Стив Джобс, вдохновившись не менее великим Иссеем Мияке, десятилетиями не покупал себе ничего, кроме водолазок. Переплюнуть «Чёрный квадрат» Малевича пытаются уже больше века. Многие просто забывают, что минимализм вообще — это в первую очередь сложная религиозная категория.
Современный общественный климат очки команд «умеренных» только добавляет. Наш мир ещё пока не окончательно захлебнулся в перепроизводстве, но стремительно движется в эту сторону и регулярно посылает вовне сигналы SOS. Звучат они так: «год без покупок», «переезжаем в tiny houses», «пьём дождевую воду», «лишний раз не пользуемся самолетами» и т.д. Вопрос о том, насколько это всё имеет шанс спасти нашу планету от грядущей экологической катастрофы, передадим соотвествующим специалистам, но в любом случае бояться на этих фронтах идут похлеще, чем между любителями Толстого и Достоевского. С одной стороны располагалась высококлассная Грета Тунберг, с другой — презренные любители каждую неделю покупать себе что-то из новой «коллекции» (вот оно, проклятое слово). «Левая» риторика учит нас переставать определять себя через вещи, «правая» говорит: зарабатывай и покупай, продавай и зарабатывай.
Но если отбросить подобные разногласия и попробовать посмотреть на это вечное противостояние с другой позиции, то оказывается, что люди, стареющие создательным и экономным подходом к вещам, и люди, которые из всех соблазнов выбрали соблазн обладания ими, не так уж и отличаются друг от друга. Не случайно же активисты всех мастей всегда приходят в музеи: разрушение ценной вещи, пережившей столетия, или атака на неё воспринимается западным обществом как бесспорное преступление, которое просто не имеет шансов остаться незамеченным (скажем в сторону: как остаются незамеченными многие другие, но оттого они и показательнее).
Так, не случайно и то, что, например, экосоциалы Just Stop Oil в 2022 году по итогам своей деятельности пришли именно в музеи — храмы современного секулярного общества, тут другого мнения быть не может. И действительно, ни логичнее было бы им, ратуя за прекращение разработки нефтяных месторождений (тем самым людям, которые призывают весь остальной мир к умеренности в собственных аппетитах), нападать на офисы соответствующих компаний и нефтяные танкеры, а не обливать супом Ван Гога и пюре — Моне?
Но нет (тем более такие акции проводились — и о них не писал никто), разумеется, для того чтобы твоё радикальное сообщение было услышано, надо посигнуть на действительно важные вещи. Строго говоря, не меньшее остолбенение вызывают кадры с уничтоженными кафе и разграбленными магазинами, которые мы видим каждый раз после очередных народных волнений. В этом случае утрата самой вещи шокирует меньше, но таким же образом шокирует сама возможность её уничтожения — кем-то сделанной, кем-то приготовленной.
Ещё, например, хороший вопрос: что бы мы делали, если бы Мстислав Ростропович в какой-то момент решил сэкономить и не купил архив вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны, матери Николая II? В Государственном архиве РФ он сейчас лежал бы едва ли. Мне скажут: не сравнивай Щукина или Ростроповича, которые тратили свои состояния на Матисса с Ренуаром, с людьми, которые покупают десятую сумку за месяц.
Но нет, сравнить их хочется. Ведь любовь к вещам претерпевает, как мы уже говорили, разные стадии. Любой коллекционер искусства (или чего угодно) подтвердит вам, что период безумного стяжательства обязательно сменяется периодом жесточайшего отбора. И так же десять сумок рано или поздно становятся одной — Оскара Уайлда в «Портрете Дориана Грея» высказывался по этому поводу вполне однозначно: «…в наш век только бесполезные вещи и необходимые человеку». А радикальный размах, с которым начинают действовать знаменитые минималисты, каждый раз призывая «до основанья» менять мир вещи, сравнивается разве что с планами Наполеона. Это я к чему: любой максималист когда-нибудь станет минималистом, а любой минималист — максималистом. На том и разойдёмся.
