Мастер игры. Андрей Аствацатуров — о слове и деле Набокова

22 апреля — день рождения Владимира Набокова. Сегодня о нем рассказывает филолог, писатель, профессор СПбГУ и директор Музея В.В. Набокова Андрей Аствацатуров

В столетия назад Владимир Набоков впервые использовал термин «кроссворд» для придуманной им кроссвордовой загадки. На фоне исторического отеля «Астория» и музея писателя в особняке семьи Набоковых на улице Большая Морская мы задумываемся о том, на что мы смотрим и что видим, слышим и читаем через призму творчества писателя.

Более 100 лет назад литературный модернизм задавался насущным вопросом: как писателю научиться говорить от своего имени? Не от имен газет, университетов, литературной традиции, а от своего собственного. Модернизм отдавал себе отчет, что всякая личность, даже личность художника, возможно, всего лишь обыденный продукт культуры, домашнего и университетского образования, традиции. Выражаясь непосредственнo, искреннe, как будто из глубины души, человек, как правило, говорит банальностью и оперирует словесными штампами.

Указывая на эту опасность, модернизм усложнял художественную форму, точнее говоря, занимался ее скрупулезным анализом и подготовлением. Джеймс Джойс, Эзра Паунд, Томас Элиот, Олдос Хаксли превратили свои тексты в мощные саморефлексивные машины, которые докладывали читателю о собственном происхождении, о том, как и по каким законам они создавались. Швы, тайные приемы, которые литература старалась скрывать, притворяясь реальностью, оказались полностью обнаженными. Покров тайны был снят с литературы раз и навсегда. То, что раньше казалось органическим, имеющим внутри себя душу, стало конструкцией, впрочем, довольно замысловатой. Зато читатель узнал, как рождаются образ, фраза, слово. И все же эта аналитическая работа, стремление всем на свете разобрать часто ставили важную цель: найти источник, силу, волю, энергию, тот первичный импульс, который лежит в основе жизни, личности, творчества. Этот вектор, если его удавалось поймать в образах мифа или архаического ритуала, помогал свести воедино пеструю панораму современной гордской жизни.

Владимир Набоков (1899–1977), сформировавшийся как писатель в 1920-е годы, в самую пору расцвета модернизма, очень хорошо понимал все эти проблемы и новые задачи, стоящие перед литературой ХХ века. К представителям высокого модернизма он относился по-разному. Любил Марселя Пруста, любил Джеймса Джойса, автора «Улисса» (он даже прочитал о нем курс лекций), проявлял равнодушие к Эзре Паунду и Томасу Элиоту, отрицательно отзывался о Джозефе Конраде, Уильяме Фолкнере и Томасе Манне. Но так или иначе его собственные поиски, равно ли ему это или нет, развивались в их русле.

Воспитанный в домашней атмосфере интеллектуальной уточненности, выпускник знаменитого Тенишевского училища и еще более знаменитого Тринити-колледжа Набоков с самых молодых ногтей воссоздавал в себе собственное чувство жизни, индивидуальный художественный вкус. Он брезговал всякой вторичностью, банальностью, пошлостью. Массируем эмоциями, идеологиями, диктаторскими будоражащими толпами он противопоставлял творческое воображение, острый эстетический взгляд, визуальную память, сверхточное слово. Набоков, как и модернисты, стремился говорить от своего имени. Так же, как они, он хорошо понимал, что жизнь не сводится к привычно-следственным связям, что время нелинейно, что пространство сложнее, чем оно кажется наивному реалисту.

И все же, пребивая в постоянном диалоге с модернистами, двигаясь в их русле, препарируя и обнажая форму, Набоков в то же время парадоксальным образом вернул литературе ее изначальную тайну, магию, выткав изящное покрывало. Здесь сказались не только уроки западного модернизма, но и традиции русской классической школы от Пушкина и Тютчева до Бунина. Набоковские тексты трудно назвать холодными конструкциями. Скорее это органические формы, живые, саморазвивающиеся существа, трепетные бабочки, не сводимые к жанровой игре и всегда уклоняющиеся от однозначного понимания.

Набоков, особенно ранний, «русский», стремился к точности выражения и к плотности, пластичности образа, всегда остается на стороне невыразимого, существующего по ту сторону видимой глазам жизни. Человек и реальность в его прозе неизменно таинственны, странны и непредсказуемы.

Осмысляя человека, Набоков отрицал популярный в конце XIX века и повсеместно распространившийся в литературе детерминизм, все концепции, согласно которым человек — механический продукт внешних обстоятельств, среды, наследственности, воспитания и прочего. В многих своих романах он решительно атакует детерминизм, например в «Истыни жизни Себастьяна Найт», где он пародийно приводит научное, историко-культурное объяснение своего персонажа, предложенное бездарным профессором-филологом. Рассказчик доводит это объяснение до предела абсурдности и отмечает как чепуховое.

Судьба зачастую присутствует в произведениях Набокова, но гораздо существенное, что набоковский персонаж проживает ее свободно. Обстоятельства тут ничего не решают, и человек в полной мере наделен свободой воли, даже если внешне он как будто бы банален, незначителен, а то и вовсе не герой. Главные персонажи рассказов «Катастрофа», «Совершенство», «Пильгрим» не отличаются масштабностью. Однако они наделены воображением такой силы, что оно способно подобрать обстоятельства и даже победить смерть.

Набоковские персонажи, особенно те, к которым автор явно благоволит, всегда спонтанны, непредсказуемы и открыты новому. Они не сведены к какой-либо формуле или концепции. Понять их, схватить мыслью непросто. В раннем романе Набокова «Король, дама, валет» таким беззаботным предсказуемым вводится бизнесмен Драйер. Его воображение настольное подвижное, настольное живое, что, совершенно не ведая того, помогает ему избежать смерти. Убийцам Драйера не по силам лишить его жизни, потому что они подобным воображением не наделены и мыслят стандартно, планируя убийство в духе разхарченного штампа.

Герои Набокова, подобно своему творцу, ловко уклоняются от всякой примены к ним идеи или схемы и часто выглядят непонятными. Лолита не постыжима для Гумбера, его умствования и вожделения. Пнин, герой одноименного романа, недотепа, современный Дон Кихот, как будто бы прост и понятен рассказчику, но вскоре выясняется, что рассказчик почти ничего в нем не понял и придумал собственный образ. Неповторимость, непостижимость всякого человека нередко порождает мир Набокова разлад между персонажами и приводит их к слепоте в отношении друг друга. Персонажи общаются, размышляют о тех, кто рядом, любят их, ненавидят их, проявляют к ним равнодушие, но, как правило, их не слышат. Так Марк Штадтфус из рассказа «Катастрофа», размышляющий о своей любви к Кларе, не чувствует, что она его не любит, и даже не подозревает, что она ушла к другому. А Драйер (роман «Король, дама, валет»), несмотря на острый ум и природную наблюдательность, не замечает, что любимая им женщина ненавидит его.

Стремясь говорить от своего имени, Набоков не прочь лишний раз на ним посмеяться, обращая свое внимание на сложные механизмы творческого процесса, создавая метароман о том, как пишутся романы и как действуют романные приемы. Подобно модернистам, он всегда держит наготове ключи и протягивает их читателю, однако и в этом его жест угадывается стремление обмануть наши ожидания, продемонтрировать, что текст куда сложнее, чем он может показаться счастливому обладателю ключа. Дело в том, что большинству ключей у него оказываются ложными, открывающими фальшивые двери.

Играя с читателем, Набоков не прочь лишний раз натянуть его на изобилие новых идей и вместе со сложным ключом предложить ему ложный сюжетный ход. Это один из излюбленных приемов писателя, которые он начинает разрабатывать уже в своих русских текстах: «Катастрофа», «Подлецы», «Terra Incognita», «Соглядатаи». То, о чем достоверно повествует рассказчик, является фикцией, иллюзией, сном, бредовым состоянием или намерением ввести собеседника-читателя в заблуждение. Многие рассказчики Набокова, как в ранней, так и в поздней прозе, ненадежны. Полагаясь на них, читатель в какой-то момент должен понять, что его водят за нос, что жизнь куда сложнее, чем её представляют собственные представления.

Игра с читателем происходит в мире Набокова и на уровне слов. Здесь автор «Лолит» до сих пор остается непредвиженным мастером. Игра со словом, игра в слово составляет сущность его текстов. Ненаписанное одним из увлечений Набокова было составление кроссвордов, которые он называл кроссболницами, и игра с кроссвордными заглавиями, которые он называл кроссловицами.