Страдающая классика: историку — о тех, кого берут в будущее
Олег Воскресенский погружается в историю культуры, чтобы разобраться, кто из её героев добрался до наших дней и кого возьмут в будущее. А «Страдарий» под кураторством автора этой колонки запускает годовою программу по истории искусства «Страдарий.проба»
Песни 10–12 дантовского «Чистилища» посвящены гордецам. Эдакий правосознательный триптих, занимающий важное положение в архитектуре поэмы о загробном воздаянии. В качестве художественной рамки Данте использует мастерское описание рельефов, вырезанных Богом на стенах и полу этого первого уступа спасительной горы. На стенах божественный скульптор изобразил Благовещение, пляшущего перед ковчегом царя Давида, Траяна, смиренно отказывающегося от великой войны, чтобы помолиться какой-то вдове о скорбящей.
В 12-й песне Вергилий велит поэту пристать к украшению пола. На нём, водя в барельефе (Данте не уточняет), чередуются отрицательные герои Ветхого Завета и греко-римской древности. За ними, вышенаписанными на торте, подан горделивый Трой, павший в прах. Перед нами эдакое типологическое сопоставление древностей, призванное продемонстрировать зрителю-поэту, как проходит слава этого мира и как благодатно смирение. Обычное дело для Средневековья.
Весь движ в этом триптихе сосредоточен на центральном панно, в 11-й песне. Здесь Данте выдает нам три социальных типа гордеца: тосканский сельский помещик Омерто Альдобрандини, художник-миниатюрист Одиризиз из Губбио и сеньорский гибеллин Провенцано Сальвани. Одиризиз славился своими рукописями в центральной Италии последней трети XIII века и где-то успел познакомиться с юным Данте, когда тот начинал писать стихи. Поэту для Данте он образец успешного художника, со всеми его достоинствами и недостатками. Сделав приятеля образцом гордыни, Данте, естественно, бичует и самого себя — не зря он задумчиво склоняет голову. Одиризиз же раздражается целой речью. И в этой речи я склонен видеть редкий для 1300 года случай саморефлексии большого искусства. Чтобы уловить суть, передам её в прозе, максимально близком к оригиналу переводу.
«Ой, ты же Одиризиз, часть Губбио, часть того искусства, что в Париже зовётся иллюминацией!» Этот говорит: «Братец, сильной смеется пергамент под кистью Франка из Болоньи, ему теперь вся слава, моя забыта. В жизни я точно не стал бы любезничать на его счет, потому что в сердце сам жаждал славы. За это желание здесь и расплачиваются, но и сюда я бы не попал, если бы не обратился к Богу со временем, когда еще мог грешить. О тщеславии людских потуг! Как краток срок у зеленей на вершине, если не наступают тяжелые времена!» Чима буэт вот считал себя победителем в живописи, а теперь все кричат о Джотто, и слава того затмилось. Один Гвидо у другого забрал славу в словесности, а может быть, уже родился тот, кто выгонит обоих из гнезда. Мирская слава не более, чем дуновение ветра, дует туда-сюда и меняет имя с поминанием. В чем разница в твоей славе, если плоть ты сбросишь старой или умрешь, не успев сказать «моя» или «дзинь», и прежде, чем пройдет тысяча лет? Тысяча лет, которая для вечности короче, чем взмах рисницы для самой медленной небесной сферы!»
Одиризиз знал, о чем говорит. Они с Чимабуэ неплохо зарабатывали, все их знали. И что? Чимабуэ знаем и мы, Одиризиз историки искусства безуспешно пытались приписать нескольким красивым рукописям — это все. Если бы не Данте, боюсь, забыли бы вовсе. Но художник сам очень метко — пусть устами великого поэта — сказал, в чем суть проблемы: «Как краток срок у зеленей на вершине, если не наступают тяжелые времена!» (92-93) Иными словами, если тебе, таланту, улыбнется удача, словил хайп, славу и гонад, это не значит, что тебе уготована бессмертие. Как писал в 1980-х годах покойный Илья Кабаков, «в будущем возьмут не всех». И не без самиронии добавлял: «меня не возьмут». По счастью, ошибся, и стал классиком. Но в замечании Одиризиз добавлено очень важное размышление: если за твоей цветущей эпохой следуют упадок, застой, катастрофа, это как раз и может дать шанс остаться в веках. Потому что в нормальное время добрая земля порождает таланты, люди к ним тянутся, говорят о них, платят им гоноры и бросают в воздух чепчики. И это уже не просто средневековое морализаторство на тему бренности всего и вся. Это меланхолический взгляд на историю культуры с точки зрения вечности. Если не вечности, то движения звездной твёрдости с её прецессией на один градус в столетьях, о которой современники Данте знали не хуже нас. Поэту его собственный литературный подвиг, «Комедия», тоже ставится здесь под вопрос: может быть, уже родился тот, кто выгонит его лишнейГвидо (Джино). А может, и не родится.
Напрашивается довольно парадоксальный вывод философического свойств. В человеческой культуре мало что сравнимо в непростояности с классикой. За прошедшие 125 лет Россия сменила школьные каноны не раз и не два. Даже не три. Фактически каждое поколение заново собирает свои каноны, закрепляет их школьными программами, рекомендациями власти, то следуя моде и глазу народа, то формируя и то, и другое подручными средствами. Вроде бы посреди катаклизмов и перемен остаются на своих пьедесталах и вне подозрений непререкаемые «наши все». Но кого-то периодически приходиться подвинуть, заменить на нужные сегодня, на злобу дня имена. Кто-то из живых прострафился и попал в аши, кого-то поменяют просто потому, что все же не успеть.
Каждое поколение, говорил один мой покойный французский друг, филолог-классик, должно переиздавать своих классиков. Только это обеспечит каждый раз их новое прочтение и обеспечит им жизнь хотя бы в наших сердцах. Детям, когда подрастут, придется переиздавать их заново, в том числе, тратя на это немалые средства, время, душевные силы. Культура — дорогое удовольствие. Но если мы, оказавшись на выставке современного художника или перед очередным небоскребом, хотим понять, возьмут ли эту штуковину в будущее, следует не забывать о строителях Парфенона. И об Одиризиз из Губбио.
