Уход легенды: память о Дэвиде Линче
Киножурналист и главный редактор «Искусства кино» Никита Карцев о Дэвиде Линче, его мрачных видениях и светлом будущем
Линч стал иконой поп-культуры (что также отражается и в нашей жизни) с момента исполнения его работы в начале 2025 года — явление, состоящее из природного. Влияние его творчества на людей, как на заинтересованных в искусстве, так и на тех, кто далек от кино и — шире — искусства, невозможно переоценить. Он изменил то, как мы воспринимаем современные фильмы. Освободил повествование от линейного подхода, лицензировал страх, выпустил абстрактную живопись из подвалов и галерей на самые широкие экраны по всему миру (иронично, что в качестве лучшей иллюстрации этого можно привести диалог «Дюны» Дени Вильнева, реализованного проектом, который когда-то стал самым блестящим и громким индустриальным провалом самого Линча). Встал вровень с классическим Голливудом, отделив желчь, зависть, сарказм — от чистой поэзии. Магии недостижимого, недостижимого, неописываемого. Его рвала сюрреалистическими кошмарами — начиная с первой анимационной работы «Шестеро мужчин заболеют». Он фетишизировал женские ноги на каблуках и эстетизировал заброшенные заводы. Отказывался от живописи, от пленки, от кино вообще — и снова начал возвращаться. Записывал музыкальные альбомы. Основывал фонд своего имени, пропагандирующий медитации. Выходил с прогнозом погоды.
Но Линч не просто изменил историю кино, он преобразил весь окружающий нас визуальный мир. Реклама, дизайн, видеоклипы, наконец, мемы и стикер-паки в телеграме.
Поступь женщины. Взгляд на неё мужчин. Её кошмар. Его кошмар. Их общую на двоих простую историю.
Это его глазами мы смотрели на младенца-мутацию, вселяющего ужас в отца в «Голове-ласти», на звезду цирка уродов в «Человеке-слоне» или на таинственного незнакомца без бровей и с кинокамерой из «Шоссе в никуда». На Изабеллу Росселини в «Синих бархатах». На молодую Лору Дерн в «Диких сердцах» и зрелую Лору Дерн в «Внутренней империи». На Наоми Уоттс с обессиленными волосами в «Малхолланде» и Наоми Уоттс в костюме кролика в «Кроликах». На Кайла Маклахлана в первых двух сезонах «Твин Пикса» — и Кайла Маклахлана в третьем сезоне «Твин Пикса».
Он забрался к нам в поднеготку. Превратил сюжеты Фрэнсиса Бэкона, Эдварда Хоппера и Люсьена Фрейда, философию Юнга, кинематограф Мэла Брукса, юношеские страхи, жизнь в американской глубинке, непонимание родителей, смерть в вздутую корову, встреченную юностью на прогулке в лесу, пьянки и художников Филадельфии, работу печатником у Роджера Лапеллы, которая помогала свести концы с концами после рождения первого ребенка и дожидаться получения степени Американского киноинститута как независимому режиссеру (так же как ему удалось получить Пол Шредер и Терренс Малик), — в гипнотически завораживающее путешествие. Где все — от первого шороха до последнего вздоха — наполнено красотой.
Нам, в январе 2025 года, в Лос-Анджелесе, только оправившемся от исторического по размахам пожара, и всех остальных уголках земли, терзаемых пожарами не менее, Дэвид Линч достался обоятельным стариком, добрым дедом, который передает прогноз погоды в темных очках, потому что он «видит будущее, и оно экстраординарно яркое». Человеком, выходящим на связь с Луной, еженедельно медитирующим и не собирающимся оставлять работу даже после диагноза, прикрепившего его к кислородной маске. Художником, который верит в свободу творчества, силу воображения и в то, что процесс важнее результата. Впечатления от этого скрупулезного мягкого голоса можно сравнить разве что с ощущением от голоса Льва Толстого, который в начале XX века в Ясной Поляне записывал на фотоплёнку сказки своим — и нашим — детям и внукам.
Каждый раз, когда наталкиваешься на Линча в фрагментах документальных фильмов, образах из фильмов собственного, карточках и цитатах в социальных сетях, трудно представить то, что остаётся за скобками в этих воспоминаниях и то, что — наравне с красотой — было рядом с ним, в его творчестве и жизни, с первых дней.
Ужас, страх неудачи, бесконечная уязвимость, неотвратимая конечность всего.
Как-то вишневое цветущее дерево, убирающее своей красотой, но которое, стоит к нему подойти поближе, все кишит муравьями.
Его опус магнум «Твин Пикс» можно читать как портрет глубинной Америки, записи из подполья, вынесенный сор из избытка. Где за мнимым благополучием — только разложение и смерть. С одним исключением — того, как это снято. С какой любовью, состраданием, теплотою выписаны здесь обитатели этой глубинки.
Уродство и красота здесь не борются друг с другом силой, а просто разные краски одного — бесконечного — мира, который художник построил с нуля из знакомых нам с детства кирпичиков, образов и снов. Не в пику, не в борьбу с жестокой реальностью — а как её альтернативу (далеко не единственную, но одну из самых удивительных).
И в этой параллельной вселенной, в этой «Внутренней империи» всегда найдётся место и подстилка из маленького городка недалеко от канадской границы, и успешному продюсеру из Голливуда, и секретному агенту, и убийце, и его жертве. Тебе и мне.
Дэвид Линч появился в кино тогда, когда оно было готово освободиться из пеленок, порвать на себе одежды предыдущих искусств. Вырываться из-под гнета фигуртивного (и даже абстрактного) живописи, фотографии, театра, литературы. Попутно превратив всю свою жизнь в бескультурный акт искусства. А нашу — в один его бескультурный фильм.
В культуре «Внутренней империи», прежде чем отправить героев в безбедный пляж под Sinnerman Нины Симон, Линч снимает сцену убийства героини Лоры Дерн. В этот момент обрывается долгий запутанный сюжет, включающий в себя историю прошлых съёмок какого-то совсем другого фильма. И стоит нам в очередной раз почувствовать, будто, под ногами, подумать, что этот лабиринт воображаемых комнат наконец выведет нас на свет и всё пришлётся к пустыне и печальному, но понятному финалу, Лора Дерн, свернувшаяся калачиком на асфальте, вдруг вздымается и восстает. Камера отъезжает назад. В кадр попадает съёмочная площадка. Все друг к другу подходят и поздравляют с успешным окончанием съёмки.
Момент, готовый посортить с религиозной по силе откровения ключевой сценой «Слова» Карла Дрейера, но при этом на этот напро́чь лишенный его монструозности и серьезности. Возвышенности как таковой.
Линч из всего пантеона великих — самый демократичный, живой, не подходящий на роль дему́рга и творца. (И поэтому снайперски точно играющий одного из них, Джона Форда, в «Фабельманах» у Стивена Спилберга.)
И поэтому в «Внутренней империи» снова, как и всё разы до этого, реальность в самые неожиданные моменты оказывается вымышленной. Вымышленная — реальностью. Становится ещё одним примером персонального опыта борьбы с удушьем.
Семья режиссера в сообщении о его смерти привела цитату Линча о том, что надо смотреть на пончик, а не на дырку посередине. Расширив эту мысль до всей фильмографии режиссера, можно наблюдать (поймать, как рыбу) ещё одну утешительную мысль: в мире, где все полыхает, а Лора Палмер не вернется, можно так и застыть взглядом на её бездыханном теле, завернутом в полиэтилен. А можно ещё раз запустить кассету, где она живет.
По сути, в этом и заключается работа настоящего художника. Подобно растениям, выбирающимся из обожженной земли, оставаясь на ее острых краях — забирать чистую, обескураживающую, безконечную красоту.
Разумеется, со вкусом вишни.
